Сергей Есенин

(1895 – 1925)

Поёт зима аукает

Поет зима – аукает,
Мохнатый лес баюкает

Стозвоном сосняка.
Кругом с тоской глубокою
П
лывут в страну далекую
Седые облака.

А по двору метелица
Ковром шелковым стелется,

Но больно холодна.
Воробышки игривые,
Как детки сиротливые,
Прижались у окна.

Озябли пташки малые,
Голодные, усталые,

И жмутся поплотней.
А вьюга с рёвом бешеным
С
тучит по ставням свешенным
И злится всё сильней.

И дремлют пташки нежные
П
од эти вихри снежные

У мёрзлого окна.
И снится им прекрасная,
В улыбках солнца ясная
Красавица весна.

Весенний вечер

Тихо струится река серебристая
В
царстве вечернем зелёной весны.
Солнце садится за горы лесистые,
Рог золотой выплывает луны.
Запад подёрнулся лентою розовой,
Пахарь вернулся в избушку с полей,
И за дорогою в чаще берёзовой
Песню любви затянул соловей.
Слушает ласково песни глубокие
С
запада розовой лентой заря.
С нежностью смотрит на звёзды далёкие
И
улыбается небу земля.

Зима

Вот уж осень улетела
И
примчалася зима.
Как на крыльях, прилетела
Невидимо вдруг она.

Вот морозы затрещали
И
сковали все пруды.
И мальчишки закричали
Ей «спасибо» за труды.

Вот появилися узоры
Н
а стёклах дивной красоты.
Все устремили свои взоры,
Глядя на это. С высоты

Снег падает, мелькает, вьётся,
Ложится белой пеленой.
Вот солнце в облаках мигает,
И иней на снегу сверкает.

Белая берёза под моим окном

Белая берёза
П
од моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром.

На пушистых ветках
Снежною каймой
Р
аспустились кисти
Белой бахромой.

И стоит берёза
В
сонной тишине,
И горят снежинки
В золотом огне.

А заря, лениво
О
бходя кругом,
обсыпает ветки
Новым серебром.

Пороша

Еду. Тихо. Слышны звоны
П
од копытом на снегу.
Только серые вороны
Р
асшумелись на лугу.

Заколдован невидимкой,
Дремлет лес под сказку сна.
Словно белою косынкой
Повязалася сосна.

Понагнулась, как старушка,
Оперлася на клюку,
А под самою макушкой
Д
олбит дятел на суку.

Скачет конь, простору много.
Валит снег и стелет шаль.
Бесконечная дорога
У
бегает лентой вдаль.

С добрым утром

Задремали звёзды золотые,
Задрожало зеркало затона,
Брезжит свет на заводи речные
И
румянит сетку небосклона.

Улыбнулись сонные берёзки,
Растрепали шёлковые косы.
Шелестят зелёные серёжки,
И горят серебряные росы.

У плетня заросшая крапива
О
брядилась ярким перламутром
И, качаясь, шепчет шаловливо:
«С добрым утром!»

Гой ты, Русь моя родная

Гой ты, Русь, моя родная,
Хаты – в ризах образа
Н
е видать конца и края –
Только синь сосёт глаза.

Как захожий богомолец,
Я смотрю твои поля.
А у низеньких околиц
Звонно чахнут тополя.

Пахнет яблоком и мёдом
П
о церквам твой кроткий Спас.
И гудит за корогодом
Н
а лугах весёлый пляс.

Побегу по мятой стёжке
Н
а приволь зелёных лех,
Мне навстречу, как серёжки,
Прозвенит девичий смех.

Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».

Песнь о собаке

Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.

До вечера она их ласкала,
Причёсывая языком,
И струился снежок подталый
П
од теплым её животом.

А вечером, когда куры
О
бсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.

По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать
И
так долго, долго дрожала
Воды незамерзшей гладь.

А когда чуть плелась обратно,
Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой
О
дним из её щенков.

В синюю высь звонко
Г
лядела она, скуля,
А месяц скользил тонкий
И скрылся за холм в полях.

И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звёздами в снег.

Черёмуха

– Черёмуха, черёмуха,
Ты что стоишь бела?
– Для праздника весеннего,
Для Мая расцвела.

– А ты, трава-муравушка,
Что стелешься мягка?
– Для праздника весеннего,
Для майского денька.

– А вы, берёзы тонкие,
Что нынче зелены?
– Для праздника, для праздника!
Для Мая! Для весны!

Нивы сжаты, рощи голы

Нивы сжаты, рощи голы,
От воды туман и сырость.
Колесом за сини горы
Солнце тихое скатилось.

Дремлет взрытая дорога.
Ей сегодня примечталось,
Что совсем-совсем немного
Ж
дать зимы седой осталось.

Ах, и сам я в чаще звонкой
У
видал вчера в тумане:
Рыжий месяц жеребёнком
З
апрягался в наши сани.

За рекой горят огни

За рекой горят огни,
Погорают мох и пни.
Ой, купало, ой, купало,
Погорают мох и пни.

Плачет леший у сосны –
Жалко летошней весны.
Ой, купало, ой, купало,
Жалко летошней весны.

А у наших у ворот
П
ляшет девок корогод.
Ой, купало, ой, купало,
Пляшет девок корогод.

Кому радость, кому грех,
А нам радость, а нам смех.
Ой, купало, ой, купало,
А нам радость, а нам смех.

Низкий дом с голубыми ставнями

Низкий дом с голубыми ставнями,
Не забыть мне тебя никогда,–
Слишком были такими недавними
Отзвучавшие в сумрак года.

До сегодня ещё мне снится
Н
аше поле, луга и лес,
Принакрытые сереньким ситцем
Этих северных бедных небес.

Восхищаться уж я не умею
И
пропасть не хотел бы в глуши,
Но, наверно, навеки имею
Нежность грустную русской души.

Полюбил я седых журавлей
С
их курлыканьем в тощие дали,
Потому что в просторах полей
Они сытных хлебов не видали.

Только видели березь да цветь,
Да ракитник кривой и безлистый,
Да разбойные слышали свисты,
От которых легко умереть.

Как бы я и хотел не любить,
Всё равно не могу научиться,
И под этим дешёвеньким ситцем
Ты мила мне, родимая выть.

Потому так и днями недавними
У
ж не юные веют года.
Низкий дом с голубыми ставнями,
Не забыть мне тебя никогда.

Я покинул родимый дом

Я покинул родимый дом,
Голубую оставил Русь.
В три звезды березняк над прудом
Т
еплит матери старой грусть.

Золотою лягушкой луна
Р
аспласталась на тихой воде.
Словно яблонный цвет, седина
У
отца пролилась в бороде.

Я не скоро, не скоро вернусь!
Долго петь и звенеть пурге.
Стережёт голубую Русь
Старый клён на одной ноге.

И я знаю, есть радость в нём
Тем, кто листьев целует дождь,
Оттого, что тот старый клён
Головой на меня похож.

Не жалею, не зову, не плачу

Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна берёзового ситца
Н
е заманит шляться босиком.

Дух бродяжий! ты всё реже, реже
Р
асшевеливаешь пламень уст
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств!

Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
П
роскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льётся с клёнов листьев медь
Б
удь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.

Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна берёзового ситца
Н
е заманит шляться босиком.

Дух бродяжий! ты всё реже, реже
Р
асшевеливаешь пламень уст
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств!

Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
П
роскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льётся с клёнов листьев медь
Б
удь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.

Я обманывать себя не стану

Я обманывать себя не стану,
Залегла забота в сердце мглистом.
Отчего прослыл я шарлатаном?
Отчего прослыл я скандалистом?

Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.

Я московский озорной гуляка.
По всему тверскому околотку
В
переулках каждая собака
Знает мою лёгкую походку.

Каждая задрипанная лошадь
Головой кивает мне навстречу.
Для зверей приятель я хороший,
Каждый стих мой душу зверя лечит.

Я хожу в цилиндре не для женщин –
В глупой страсти сердце жить не в силе,–
В нём удобней, грусть свою уменьшив,
Золото овса давать кобыле.

Средь людей я дружбы не имею,
Я иному покорился царству.
Каждому здесь кобелю на шею
Я готов отдать мой лучший галстук.

И теперь уж я болеть не стану.
Прояснилась омуть в сердце мглистом.
Оттого прослыл я шарлатаном,
Оттого прослыл я скандалистом.

Письмо матери

Ты жива ещё, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Т
от вечерний несказанный свет.

Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В
старомодном ветхом шушуне.

И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
С
аданул под сердце финский нож.

Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.

Я по-прежнему такой же нежный
И
мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.

Я вернусь, когда раскинет ветви
П
о-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Н
е буди, как восемь лет назад.

Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось,–
Слишком раннюю утрату и усталость
И
спытать мне в жизни привелось.

И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.

Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не ходи так часто на дорогу
В
старомодном ветхом шушуне.

Отговорила роща золотая

Отговорила роща золотая
Берёзовым, весёлым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник –
Пройдёт, зайдёт и вновь покинет дом.
О всех ушедших грезит конопляник
С
широким месяцем над голубым прудом.

Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветром в даль,
Я полон дум о юности весёлой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костёр рябины красной,
Но никого не может он согреть.

Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадёт трава,
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,
Сгребёт их все в один ненужный ком
С
кажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком.

Мой путь

Жизнь входит в берега.
Села давнишний житель,
Я вспоминаю то,
Что видел я в краю.
Стихи мои,
Спокойно расскажите
П
ро жизнь мою.

Изба крестьянская.
Хомутный запах дёгтя,
Божница старая,
Лампады кроткий свет.
Как хорошо,
Что я сберёг те
В
се ощущенья детских лет.

Под окнами
Костёр метели белой.
Мне девять лет.
Лежанка, бабка, кот
И
бабка что-то грустное,
Степное пела,
Порой зевая
И крестя свой рот.

Метель ревела.
Под оконцем
К
ак будто бы плясали мертвецы.
Тогда империя
В
ела войну с японцем,
И всем далёкие
Мерещились кресты.

Тогда не знал я
Чёрных дел России.
Не знал, зачем
И
почему война.
Рязанские поля,
Где мужики косили,
Где сеяли свой хлеб,
Была моя страна.

Я помню только то,
Что мужики роптали,
Бранились в чёрта,
В Бога и в царя.
Но им в ответ
Л
ишь улыбались дали
Да наша жидкая
Лимонная заря.

Тогда впервые
С
рифмой я схлестнулся.
От сонма чувств
В
скружилась голова.
И я сказал:
Коль этот зуд проснулся,
Всю душу выплещу в слова.

Года далёкие,
Теперь вы как в тумане.
И помню, дед мне
С
грустью говорил:
«Пустое дело
Н
у, а если тянет –
Пиши про рожь,
Но больше про кобыл».

Тогда в мозгу,
Влеченьем к музе сжатом,
Текли мечтанья
В
тайной тишине,
Что буду я
Известным и богатым
И будет памятник
Стоять в Рязани мне.

В пятнадцать лет
Взлюбил я до печёнок
И сладко думал,
Лишь уединюсь,
Что я на этой
Лучшей из девчонок,
Достигнув возраста, женюсь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Года текли.
Года меняют лица –
Другой на них
Л
ожится свет.
Мечтатель сельский –
Я в столице
С
тал первокласснейший поэт.

И, заболев
Писательскою скукой,
Пошёл скитаться я
С
редь разных стран,
Не веря встречам,
Не томясь разлукой,
Считая мир весь за обман.

Тогда я понял,
Что такое Русь.
Я понял, что такое слава.
И потому мне
В
душу грусть
Вошла, как горькая отрава.

На кой мне чёрт,
Что я поэт!..
И без меня в достатке дряни.
Пускай я сдохну,
Только……
Н
ет,
Не ставьте памятник в Рязани!

Россия… Царщина
Тоска
И
снисходительность дворянства.
Ну что ж!
Так принимай, Москва,
Отчаянное хулиганство.

Посмотрим –
Кто кого возьмёт!
И вот в стихах моих
З
абила
В салонный вылощенный
Сброд
Мочой рязанская кобыла.

Не нравится?
Да, вы правы –
Привычка к Лориган
И
к розам…
Но этот хлеб,
Что жрёте вы,–
Ведь мы его того-с…
Навозом…

Ещё прошли года.
В годах такое было,
О чём в словах
В
сего не рассказать:
На смену царщине
С
величественной силой
Рабочая предстала рать.

Устав таскаться
П
о чужим пределам,
Вернулся я
В родимый дом.
Зеленокосая,
В юбчонке белой
С
тоит берёза над прудом.

Уж и берёза!
Чудная… А груди…
Таких грудей
У женщин не найдёшь.
С полей обрызганные солнцем
Люди
В
езут навстречу мне
В телегах рожь.

Им не узнать меня,
Я им прохожий.
Но вот проходит
Баба, не взглянув
.
Какой-то ток
Невыразимой дрожи
Я чувствую во всю спину.

Ужель она?
Ужели не узнала?
Ну и пускай,
Пускай себе пройдёт
И
без меня ей
Горечи немало –
Недаром лёг
Страдальчески так рот.

По вечерам,
Надвинув ниже кепи,
Чтобы не выдать
Холода очей,–
Хожу смотреть я
Скошенные степи
И
слушать,
Как звенит ручей.

Ну что же?
Молодость прошла!
Пора приняться мне
З
а дело,
Чтоб озорливая душа
Уже по-зрелому запела.

И пусть иная жизнь села
Меня наполнит
Новой силой,
Как раньше
К
славе привела
Родная русская кобыла.

Мелколесье, степь и дали

Мелколесье. Степь и дали.
Свет луны во все концы.
Вот опять вдруг зарыдали
Разливные бубенцы.

Неприглядная дорога,
Да любимая навек,
По которой ездил много
В
сякий русский человек.

Эх вы, сани! Что за сани!
Звоны мёрзлые осин.
У меня отец – крестьянин,
Ну, а я – крестьянский сын.

Наплевать мне на известность
И
на то, что я поэт.
Эту чахленькую местность
Н
е видал я много лет.

Тот, кто видел хоть однажды
Э
тот край и эту гладь,
Тот почти берёзке каждой
Ножку рад поцеловать.

Как же мне не прослезиться,
Если с венкой в стынь и звень
Б
удет рядом веселиться
Юность русских деревень.

Эх, гармошка, смерть-отрава,
Знать, с того под этот вой
Н
е одна лихая слава
Пропадала трын-травой.

Я спросил сегодня у менялы

Я спросил сегодня у менялы,
Что даёт за полтумана по рублю,
Как сказать мне для прекрасной Лалы
По-персидски нежное «люблю»?

Я спросил сегодня у менялы,
Легче ветра, тише Ванских струй,
Как назвать мне для прекрасной Лалы
Слово ласковое «поцелуй»?

И ещё спросил я у менялы,
В сердце робость глубже притая,
Как сказать мне для прекрасной Лалы,
Как сказать ей, что она «моя»?

И ответил мне меняла кратко:
О любви в словах не говорят,
О любви вздыхают лишь украдкой,
Да глаза, как яхонты, горят.

Поцелуй названья не имеет,
Поцелуй не надпись на гробах.
Красной розой поцелуи рдеют,
Лепестками тая на губах.

От любви не требуют поруки,
С нею знают радость и беду.
«Ты — моя» сказать лишь могут руки,
Что срывали чёрную чадру.

Чёрный человек

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Н
ад пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
М
аячить больше невмочь.
Чёрный человек,
Чёрный, чёрный,
Чёрный человек
Н
а кровать ко мне садится,
Чёрный человек
Спать не даёт мне всю ночь.

Чёрный человек
В
одит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Чёрный человек
Чёрный, чёрный…

«Слушай, слушай, –
Бормочет он мне, –
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
П
роживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.

В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Весёлые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И
лучшей марки.

Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И
своею милою».

«Счастье, –  говорил он, –
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
З
а несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
П
риносят изломанные
И лживые жесты.

В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжёлых утратах
И
когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым –
Самое высшее в мире искусство».

«Чёрный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Ж
ивёшь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Ч
итай и рассказывай».

Чёрный человек
Г
лядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой.
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Н
ад пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

Ночь морозная…
Тих покой перекрёстка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой извёсткой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.

Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
С
еют копытливый стук.
Вот опять этот чёрный
Н
а кресло моё садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.

«Слушай, слушай! –
Хрипит он, смотря мне в лицо,
Сам всё ближе
И
ближе клонится. –
Я не видел, чтоб кто-нибудь
И
з подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.

Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно ещё
Напоённому дрёмой мирику?
Может, с толстыми ляжками
Тайно придёт «она»,
И ты будешь читать
С
вою дохлую томную лирику?

Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую,
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Г
оворит о мирах,
Половой истекая истомою.

Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В
простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами…

И вот стал он взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И
своею милою».

«Чёрный человек!
Ты прескверный гость!
Это слава давно
П
ро тебя разносится».
Я взбешён, разъярён,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…

. . . . . . . . . . . . . . . .

…Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один
И
– разбитое зеркало…

Пускай ты выпита другим

Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось
Т
воих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.

О возраст осени! Он мне
Дороже юности и лета.
Ты стала нравиться вдвойне
Воображению поэта.

Я сердцем никогда не лгу,
И потому на голос чванства
Бестрепетно сказать могу,
Что я прощаюсь с хулиганством.

Пора расстаться с озорной
И
непокорною отвагой.
Уж сердце напилось иной,
Кровь отрезвляющею брагой.

И мне в окошко постучал
Сентябрь багряной веткой ивы,
Чтоб я готов был и встречал
Его приход неприхотливый.

Теперь со многим я мирюсь
Б
ез принужденья, без утраты.
Иною кажется мне Русь,
Иными – кладбища и хаты.

Прозрачно я смотрю вокруг
И
вижу, там ли, здесь ли, где-то ль,
Что ты одна, сестра и друг,
Могла быть спутницей поэта.

Что я одной тебе бы мог,
Воспитываясь в постоянстве,
Пропеть о сумерках дорог
И
уходящем хулиганстве.